Двум смертям не бывать [сборник 1986, худож. Л. Я. Катаев] - Ольга Константиновна Кожухова

когда расскажу об отце, как погиб. И как я его и маму хоронила… Но, кроме нее, все же не к кому в Стоколосе обратиться. А она мне поможет…»

Капитан объяснял Лиде уже чуть подробнее:

— Через линию фронта вас разведчики проведут, здесь вы нам не помощница, здесь у немцев засады, боевое охранение, минные поля. А дойдете до Шестопаловского леса, там уж вы будете им дорогу показывать. В Стоколосе от них отделитесь. А они подождут. Потом снова сойдетесь и пойдете на выход, но по новой дороге. О деталях с Тышкевичем договоритесь. Возглавлять группу будет разведчик Яманов. Мы вас познакомим…

— Хорошо.

Шерстобитов молчал. Он глядел не на Лиду — в запушенное инеем, непроглядное от метели окно, отчего-то растерянный, очень бледный, смущенный, словно был недоволен собой.

— Ну добро, — сказал он. — На этом закончим.

Капитан сложил бумаги и встал. При этом он вынул трубку изо рта и еще раз внимательно, изучающе глянул на Лиду.

— Ну… пока отдыхайте!

Прощаясь, Тышкевич опять подал Лиде руку и крепко пожал ее. Капитан, уходя развалистым шагом, в растоптанных валенках, с негнущейся, будто стянутой болью шеей, никому не кивнул и ни с кем не простился.

5

Шерстобитов и Лида остались одни. И это обоих почему-то сковало. Скажи Шерстобитов сейчас Лиде какое-нибудь неловкое или пошлое слово, армейскую грубую шутку, и все это, накопленное в душе: неожиданность встречи, тревога, рожденная опасностью задания, и странная боль оттого, что здесь вспомнили и назвали отца, — все прорвалось бы, может, бессвязными фразами, может, даже слезами.

Но полковник молчал.

Он сидел темный, сгорбленный, недовольный, с всклокоченной прядью, упавшей на лоб. И лицо его, как бы рассеченное твердой складкой на лбу, показалось сегодня значительно старше, угрюмей. Словно что-то тревожило, угнетало комдива.

Он поднялся из-за стола, крикнул в дверь адъютанту:

— Двойных! Быстро!

— Да! Сейчас, товарищ полковник…

Вошел Венька, неся графин с водкой, две стопки, тарелки, хлеб, нарезанный крупными толстыми ломтями, моченые яблоки, огурцы, все поставил на стол и почтительно вышел. Суровое, словно вырезанное из камня лицо Шерстобитова напряглось, потемнело.

Он сказал, вдруг охрипнув и не прокашлявшись!

— Ну, садись… наконец. Будь хозяйкой!

— Я не пью.

— Я сказал, будь хозяйкой.

Но заботливо сам придвинул тарелки, хлеб, налил в стопки водку. Одну подал ей. Сказал глухо — глаза его снова блеснули знакомой уже синевой:

— Ну… Хотя и не пьешь, а надо бы выпить. Родителей помянуть… Я не знал, — пояснил он неловко. — Мне Федотов сейчас объяснил…

— Это кто — Федотов?

— А тот капитан. Который беседовал.

— А откуда он знает?

— А он все должен знать. Что положено. Даже больше того. Ну, не чокаясь…

Лида только пригубила. Степан Митрофанович выпил и снова налил:

— Ешь, Лидок.

— Не хочу.

— Ешь, тебе говорят!

Лида нехотя взяла кусок хлеба, но есть не стала, положила возле тарелки. Она даже не видела, что принес Венька в котелке. Это было не важно. Важно было другое. Шерстобитов, Тышкевич и этот больной, очень нервный, сухой человек, капитан Федотов, ей доверили дело, серьезнее и страшнее которого сейчас не было на войне. И она уже знала, что сделает все, что прикажет полковник, даже больше того.

Шерстобитов налил снова водки, спросил:

— Ну, согрелась?

— Согрелась.

Он взглянул на нее исподлобья. В глазах ледяной стоячей водой темнела тоска.

— Это я виноват. Понимаешь? И черт меня дернул…

— Вы о чем?

— Надо было бы как-то иначе… Это очень тяжелая штука — ходить по тылам…

— Представляю.

— Там не спрячешься, не отсидишься в окопе…

— Где смогу, там пройду, Степан Митрофанович. А уж где не пройду, там придется ползти. Ничего не попишешь…

— Там не выстрелишь. Враг будет рядом, будет мучить кого-то, терзать, а ты только смотри.

— Да, я знаю. Но ведь я уже слово дала!

— Понимаю. — Он тихо кивнул. — Тебя, может, еще понимаю. Себя — уже нет. — Он взглянул на нее с какой-то еще незнакомой Лиде болью: — Это я… Я один виноват в этом деле, родная! Да ведь как-то не думалось… А увидел тебя сейчас и вот каюсь, кляну себя: что натворил! Зачем ты мне под руку подвернулась тогда в Суховершине! А? В дивизию звал. Ну вот и дозвался… Это Венька Двойных, черт старательный, разыскал… Найти, чтобы, может быть, вот тут же… навек потерять.

Лида тихо заметила:

— И не вы и не Венька меня разыскали, Степан Митрофанович, а война. А войне все равно: потерять или найти. Она миллионы уже потеряла.

Он глядел на нее бесконечно усталым, измученным взглядом:

— Нет, Лидок… При чем здесь миллионы? Ты такая одна… Я, как встретил тебя тогда в Суховершине, возле госпиталя, под бомбежкой, думал: все. Увезу, украду, а потом разбирайтесь! Буду видеть ее каждый день. А оно, черт возьми, вон какой стороной обернулось!

— Если нужно для фронта, то я и отсюда пошла бы. Ведь здесь еще ближе… Вы ж не знаете ничегошеньки про меня!

— Да, теперь тебя знаю.

— Ну и кончим на этом!

Хозяйский котенок, серый, дымчатый, в темных полосках, мурлыкая, вспрыгнул на стол и пошел к Шерстобитову, как к знакомому, осторожно ступая косматыми лапками. Но, наверное, по пути разглядел и сидящую девушку, повернулся к ней. Мягко выпустил остренький коготок, осторожно попробовал, как спуститься, не прыгая, на руки. Лида молча взяла его. Стала гладить по мягкой, встающей под пальцами шерстке.

Тот прильнул к ней, блаженно сощурил глаза.

Шерстобитов с волнением наблюдал эту сцену.

Что-то сильное, очень тяжелое, властное промелькнуло в его загорелом лице, шевельнулось в бровях. Он встал. Упругим, но медленным шагом обошел деревенский некрашеный стол, наклонился над Лидой. Тоже гладил котенка. Тот мурлыкал, чуть вздрагивая, словно где-то внутри у него чуть пофыркивал, сотрясаясь, негромкий моторчик, работал на сбавленных оборотах.

Шерстобитов поглаживал мягкую шерстку, а сам все косился на склоненную голову Лиды, на белую кромку воротничка. Не сдержался, ладонью провел по мальчишеской стрижке. Лида молча отклонилась, ускользая из-под властно ласкающей жесткой руки.

— Ну чего ты, чего ты? — спросил Шерстобитов неожиданно шепотом.

Он прижал ее голову к себе. Она резко вскочила, заснувший котенок, обиженно мяукнув, скатился на пол.

— Лида, Лида… — горячо, торопливо зашептал Шерстобитов, пытаясь обнять ее, а она упиралась, отталкивала, повторяя:

— Оставьте, оставьте…

— Ну, хорошая… Милая…

Лида с силой, резко оттолкнула его. Отбежала к дверям, схватила с гвоздя шинель, шапку. А он вскинул голову, весь побелел. Догнал у порога, загораживая собою широкий проем, хорошо понимая: уйдет — не вернется. Вырвал шапку из рук, шинель и